1.

Все во всём разочаровались и неспособны ничему толком следовать, но в то же время никто не готов ни с чем расстаться. Экзистенциальный кризис только вначале вызывает энергический нигилизм, а в запущенной форме закономерно приводит к немочи. В этих обстоятельствах задача философии и философов — поиск новых смыслов (высших ценностей, конечных целей) и выработка условий такого поиска. Речь идёт не только о параметрах искомого, но и о том, что, учитывая вот эту слабость, а также опасливость, новые ценности по возможности не должны противоречить старым, то есть они должны быть комплементарными.

Времена разворачиваются так, что польза философии становится очевидна массам. Поиск новой мотивации жить должен быть организован: экспериментальные общины-лаборатории и проч. Экзистенциальная философия может ещё поконкурировать за ресурсы с философией сознания и её поисками бессмертия, с которым неизвестно что делать.

 

2.

Технически ситуация со смыслами сегодня благоприятна как никогда. Всё что вашей душе угодно: христианство во всех видах, атеизм во всех видах, сатанизм во всех видах, любые восточные учения, любые тайные учения Запада, любые учения аборигенов из самых затерянных уголков планеты, хотите — ультрасовременные учения на языке науки и техники, а хотите — кеметизм, друидизм и всё, что давно вроде бы умерло. К вашим услугам пародийные религии, религии на основе художественных произведений, любые субкультуры, аутентичные и футуристические, какой-нибудь новый феномен появляется чуть ли не каждый год. Всё это есть в абсолютной доступности, только ткни пальчиком: информация на всех языках, общины, посвящения, мистерии, можно изучать любые науки, любые древние манускрипты. В общем предельное разнообразие, предельная доступность и предельная свобода всё попробовать.

При этом, однако, отовсюду слышны стоны об отсутствии смысла, они как никогда громки и массовы. Это какой-то экзистенциальный парадокс современности. «В чём же смысл жизни?», — вопрос, который не устают задавать что ни день по много раз. Такое впечатление, что люди умирают от голода посреди ломящихся от изобилия столов. Что же случилось?

Может быть, всё приелось? Может быть, новые условия жизни требуют новых форм? Но новейшие системы научного атеизма, возникшие чуть ли не в 21 веке, находятся в том же положении, что какой-нибудь шаманизм из первобытных времён. Может быть, вообще больше не нужны никакие смыслы? Но тогда почему длятся и ширятся все эти мрачные всхлипы?

На основании примерно четверти века наблюдений и исследований в области сравнительного религиеведения и вообще истории мировоззрений рискну вынести суждение: с самими религиями и мировоззрениями ничего плохого не случилось, они по-прежнему могут ответить на возникающие у людей вопросы, творчески выражаться во всё новых культурных формах и адаптироваться к новым жизненным обстоятельствам. Взять то же христианство: вы всё так же можете встретить Христа, чей лик нисколько не поблек, взять свой крест и следовать за Ним. Аналогично со всеми прочими воззрениями. Ни Будда, ни Коран, ни Эпикур не устарели. Всё работает.

Но вот что устарело, так это в целом сама система конечных целей, которые лежат в основе разных культурно-исторических мировоззрений. По сути, со времён Христа человечество не открыло ни одной новой. Все мировоззрения, возникшие в нашу эру, это либо освежение, либо комбинации старых целей: например, ислам как новая форма библейской религии, сикхизм как соединение индуизма с исламом, протестантизм как новая форма христианства, растафарианство как соединение христианства с гедонизмом, New Age как новая форма язычества, коммунизм как соединение христианства с материализмом, кришнаизм как новая форма индуизма, саентология как соединение материализма с буддизмом и проч. и проч.

В каком смысле система устарела? Дело в том, что всякий идеал нуждается в зеркале, в другом идеале и сравнении себя с ним. Это сравнение даёт возможность посмотреть на собственный идеал с другой стороны, найти в нём нечто ранее ускользавшее или казавшееся само собой разумеющимся. Столкновение с каким-то новым идеалом всегда пробуждает творчество и часто рождает новые формы, но даже не в них дело. Достаточно просто посмотреть на иной идеал, чтобы вернуться к своему с обновлённым пониманием. Иногда людям надо глубоко погрузиться в другую систему, чтобы с новой страстью обратиться к своей, а иногда просто знать, что есть что-то ещё. История любого мировоззрения опирается как на вехи на серьёзные контакты с другими мировоззрениями. Но вот все контакты осуществились, и ничего нового как будто не ожидается. Все прочие идеалы уже давно известны, сравнение с ними себя исчерпало, даже собственный, родной идеал оказывается всего лишь одним из них, просто кирпичиком в тюремной стене, из-за которой не видно выхода.

Получается, человек устроен так, что ему всегда нужна какая-то новая перспектива. Иначе все прежние смыслы обесцениваются. Даже самые радикальные, прорывные, вызывающие, революционные конечные цели со временем обрастают рутиной, превращаются в традицию — в культурную окаменелость или маргинальную субкультуру. Таким образом, все уже найденные смыслы не плохи, но они нуждаются в новых углах зрения. То есть, например, христианство или ислам нуждаются в том, чтобы явились какие-то новые смыслы.

Да, это звучит странно, ведь “в любознательности нам нет нужды после Иисуса Христа, а в поисках истины — после Евангелия” (Тертуллиан, О прескрипции против еретиков, 7), а “если в этих книгах говорится то, что есть в Коране, то они бесполезны; если же в них говорится что-нибудь другое, то они вредны” (халиф Умар ибн аль-Хаттаб, 641 год). Однако выходит так, что без чего-то нового старые идеи не могут вдохновлять людей. Как раньше ислам и христианство внутренне обновлялись за счёт отталкивания от язычества, за счёт контакта с разными другими верованиями, вплоть до атеизма 18-20 веков, так и сейчас они нуждаются в подобном обновлении.  Причём это новое не должно непременно отрицать старое, но высветить его новым светом, показать под каким-то новым углом зрения, то есть освежить восприятие всех прежних конечных целей, заново наполнить их вдохновляющей силой.

Иными словами, искомые новые смыслы могут и должны быть комплементарны старым. Это первое условие телеонавтики как квеста за новыми конечными целями человеческой жизни. (Хотя, конечно, это чтобы только снять консервативный страх — может быть и радикальная телеонавтика.) Без этого квеста мы обречены умирать от голода посреди пира. То есть насущная задача философии, религиеведения, а также иных форм культурного поиска, включая искусство, опыты с изменёнными состояниями сознания и проч.., сегодня именно состоит в открытии новых конечных целей. Не решив эту задачу, мы довольно скоро окажемся неспособны решать никакие другие. К тому же, охота за новыми целями может оказаться самым захватывающим из всех возможных приключений.

Что же произойдёт, если вдруг что-нибудь будет найдено? Поиск закончится? Нет, котелок должен варить постоянно. Если мы хотим держать себя в тонусе, возможность нового смысла должна быть актуальной всегда. И даже если ничего не будет открыто, состояние поиска и открытости его результатам само по себе должно давать какие-то силы.

3.

Читая свой курс “Конечные цели человеческой жизни” для разных аудиторий, я обратил внимание, насколько легче воспринимается материал, когда всем комплементарным мировоззрениям противопоставляешь нигилизм. Наличие чего-то безусловно неприемлемого, то есть чего-то такого, что приемлемо только с собственной точки зрения, создаёт необходимое напряжение, без которого все прочие смыслы сильно теряют в своей вдохновляющей силе, особенно когда они собраны вместе. Таким образом, даже нигилизм, в котором абсолютно нет ничего положительного, играет положительную роль, “творит добро, всему желая зла”. Даже нигилизм оказывается нужен другим мировоззрениям.

В этом смысле так называемый метод абсолютной изоляции, предложенный Джорджем Эдвардом Муром ещё в начале 20 века для выявления высших ценностей (intrinsic values, буквально самоценностей), демонстрирует полный провал. Суть метода состоит в том, что если какая-то ценность остаётся одна в целом мире, а всё остальное исчезло, и это вас вполне устраивает, то это и есть высшая ценность. Сам же Мур пришёл к выводу, что если в мире, например, останется одно только удовольствие, но не будет ни знания, ни любви, ни каких иных благ, это его не устроит, хотя удовольствие присутствует во всех известных списках высших ценностей. Лучше пусть удовольствия будет несколько меньше, зато будет всё остальное. То же самое можно сказать о любом другом благе. Всякое благо нуждается в других благах. Как выяснилось, блага также нуждаются в своих тенях, чтобы продолжать оставаться благами, во всяком случае сохранять некоторую полноту своей благости.

Разумеется, если мы хотим найти какую-то новую высшую ценность, нам надо понять, во-первых, что такое вообще высшая ценность, то есть дать её аналитическое определение, а во-вторых, какие высшие ценности уже открыты, то есть дать набор синтетических определений.

Прежде всего, в дискуссии вокруг того, кто или что является носителем высшей ценности, может ли ею быть какая-то вещь или какое-то состояние дел, я солидаризуюсь с Кантом: высшая ценность может быть только состоянием самого человека. Любые вещи или “состояния дел” (как любят выражаться англо-американские философы) есть лишь преходящие и привходящие средства для осуществления данного состояния.

С моей точки зрения имеется восемь непосредственных критериев высшей ценности (конечной цели человеческой жизни, блага самого по себе) и один косвенный.

Непосредственные:
1) ясность и отчётливость (благо можно легко и в красках себе представить и выразить);
2) предельность (не оно ради чего-то, а всё ради него);
3) универсальность-1 (в принципе пригодно для всех людей, а не только для каких-то их разрядов);
4) универсальность-2 (независимость от преходящих обстоятельств);
5) вечностность (проецируемость в вечность, то есть с этим можно быть хоть вечно, на этом можно остановиться);
6) нормативность (оно является источником оценок для всего остального; критерий Родерика Чиcхолма);
7) метафизическая нейтральность (не оно определяется картиной мира, а картина мира им);
8) онтологичность (сквозь него открывается самостоятельное измерение бытия).

Косвенный: такое благо проявляет себя в истории как доминанта, вокруг которой складывается устойчивая, потенциально кросскультурная мировоззренческая традиция, то есть им могут заинтересоваться люди любой эпохи и любого региона, и эта заинтересованность непременно порождает то тут, то там некоторое культурное движение со множеством участников.

Критерий всё того же Мура — высшее благо хочется хотеть — мне кажется странным. Тут, по-видимому, сказывается всё тот же наивный реализм, каковым пронизана вся англосаксонская традиция философствования: дескать, есть нечто “объективно правильное”, и если даже ты этого по какой-то случайной причине не хочешь, ты всё равно хочешь быть правильным.

Что касается набора действительных высших ценностей, то самым полным в западной философии на сегодня считается список, который дан Уильямом Франкена в его книге “Этика” 1973 года (Frankena W.K. Ethics. Englewood Cliffs: Prentice Hall, 1973. P.87-88):
жизнь, сознание, деятельность;
здоровье и сила;
удовольствие и удовлетворённость всевозможных видов;
счастье, блаженство, довольство и т.п.;
истина;
знание и верные суждения различных видов, понимание, мудрость;
красота, гармония, соразмерность в созерцаемых предметах;
эстетический опыт;
нравственно добрые наклонности или добродетели;
взаимное расположение, любовь, дружба, сотрудничество;
честное распределение благ и неприятностей;
гармония и баланс в собственной жизни;
власть и опыт различных достижений;
самовыражение;
свобода;
мир, безопасность;
приключения и новизна;
добрая репутация, честь, почёт.

Франкена не стремился дать ни исчерпывающий, ни как-либо структурированный список, он просто перечислил всё, что встречалось ему в литературе, поэтому нет смысла данный набор критиковать. Он и сам отметил, что некоторые ценности туда не включены и что перечень в целом открыт. Желающие могут сравнить этот список с моим и отметить некоторые совпадения.

Соответственно, предметом телеонавтики является нечто такое, что соответствует всем перечисленным критериям, но не входит в список уже известных ценностей. Хотя, конечно, решающим критерием остаётся опыт, и если сам телеонавт захотел посвятить себя открытой им новой конечной цели или кто-то другой ею вдохновился, а также если мы не находим ничего похожего в предшествующем опыте человечества, можно говорить об успехе.

Притом, когда мы говорим о непохожести, речь не идёт обязательно о полном незнании той или иной ценности. Христос принёс людям откровение деятельной и жертвенной любви, но это не значит, что до того люди вообще не знали, что такое деятельная и жертвенная любовь. Просто они не знали всей её полноты и им не приходило в голову сделать её смыслом всей своей жизни. Для этого понадобилась жертва космического масштаба, открывшая нам этот путь.

Не исключено, что нечто подобное понадобится и в дальнейшем, хотя у каждой ценности своя дорога к человеческому сердцу. Например, историки говорят, что перед пришествием Христа были такие группы в рамках иудаизма, которые удалились в пустыню, чтобы просто сидеть и ждать мессию. Сидеть и напряжённо ждать, не вставать, пока что-то не прояснится — тоже способ. Этим способом, например, открыл новую высшую ценность Будда.

Хотя, как по мне, без экзистенциальной философии и сравнительного религиеведения в этом деле никак не обойтись.

4.

Одним из заметных свойств нынешней эпохи, презрительно именуемой постмодерном, является перенасыщенность культуры. Это выражается, в частности, в том, что уже всё было и нет такого жеста (в широком смысле этого слова), который не был бы повторением, цитатой. В первую очередь речь идёт о различных мировоззрениях, история которых уже знает всех возможных героев, святых, мыслителей, пророков, предателей, отступников, блудных сынов, лицемеров, фанатиков, скептиков и проч. и проч. Искренне, будто в первый раз, делать то же, что и они, невозможно — это будет либо тупая пародия, либо ироничная игра. Более того, даже если что-то и осталось неисполненным, об этом мало кто знает, а общее настроение таково, что что бы вы ни придумали, это уже было сделано не один раз. И даже когда кому-либо действительно открывается возможность, например, мученичества за веру, он сам волей-неволей относится к этому не так же серьёзно, как его предшественники, понимая всю цитатность происходящего. Тем более это касается его потенциальных мучителей и посторонних наблюдателей с телефонными камерами наперевес. Именно из-за этого современную культуру пронизывают глупая юмористичность и чуть ли не врождённое актёрство. Всё превращается в какие-то роли и таким образом заведомо выхолащивается.

Новая подлинность возможна только в условиях действительно новых отношений, а последние нуждаются в новых участниках. Атеист и христианин уже не могут друг другу ни сказать, ни сделать ничего нового. Так же как иудаист и язычник, буддист и конфуцианец, мусульманин и кришнаит и т.п. Какое-то время некоторое оживление вносили так называемые “секты”, то есть относительно новые религиозные движения. Но очень скоро выяснилось, что ничего существенно нового в них нет — только комбинации старого или просто новые оболочки. Интерес к этой теме снижается на наших глазах, и многие, казалось бы, вызывающие религиозные феномены (тот же кришнаизм, саентология, мормонство, неосатанизм и проч.) уже заняли своё вполне респектабельное место в культуре.

Впрочем, именно стихия религиозного творчества является наиболее вероятным источником действительно новой конечной цели, из-за чего, в частности, я выступаю за самую широкую религиозную свободу. Так, наиболее интересной попыткой в этой области на сегодня является дискордианство, возникшее в начале 60-х годов 20 века, а также связанные с ним течения (вроде магии хаоса), где вышей ценностью объявлен собственно хаос. Характерно, что это пример как раз радикальной телеонавтики, когда новооткрытая конечная цель скорее всего некомплементарна большинству старых. Ни христиане, ни атеисты, ни язычники, ни нигилисты с приверженцами хаоса ещё не взаимодействовали, и тут в принципе могут возникнуть по-настоящему новые сюжеты, образы, жесты, идеи. Если, конечно, эта высшая ценность действительно укоренится в человеческих сердцах и вдохновит своих сторонников на какие-то оригинальные проявления.

Так не оставить ли всё это дело на самотёк, понадеявшись на народную самодеятельность? Море религиозной жизни непременно выбросит из своих тёмных глубин что-нибудь достаточно оригинальное. Однако как раз отмеченная рефлексивность нашего времени, которая заставляет нас постоянно оглядываться на уже существующие примеры, является одновременно и препятствием на пути самобытного творчества, и основанием для сознательного подхода к данной задаче. Образ основателя нового учения нынче такой же избитый и комичный, как всё остальное. Необходим какой-то новый институт.

К тому же, именно этого ныне обыватели всё чаще требуют от философов. За смыслом жизни они обращаются уже не к священникам и не к теологии, а прямо к её служанке. “Философ? Отвечай, в чём смысл жизни”. А иначе какой же ты философ. Фронт отчаяния прорван на очень широком участке и докатился до самого глубокого тыла, где философы долгое время отсиживались со своими академическими интересами. Сами священники уже порой требуют от философов — даже не помощи, а прямо выполнения священнической работы: разъяснения, утешения, воодушевления и проч. И главный вопрос, который исходит от наиболее дальновидных из религиозных деятелей: если всё так хорошо, то почему всё так плохо? Если все ответы найдены и отшлифованы до полного блеска, почему они никого или почти никого не вдохновляют? Понятно, что философы могут отреагировать на это как угодно (на то они и философы), хоть бы и вообще повернуться спиной. Но можно и помочь.

 

5.

Представим себе, что на свете был бы только один выбор — Бог и Его заповеди. Нет в жизни другого блага, кроме Бога. Было бы это правильно? Ведь Бог хочет, чтобы Его выбирали свободно. Но в то же время Бог не хочет соблазнять человека чем-то заведомо дурным и ставить вопрос так: либо Он, либо Его отрицание, то есть зло. Это было бы по сути всё то же отсутствие выбора. Как же быть?

Для этого Бог и допустил комплементарные альтернативы, то есть некие блага, которые отличаются от Бога и Его заповедей, но при этом не отрицают их, а, напротив, дополняют. Эти дополнительные блага могут быть выбраны наряду с Богом и способствовать исполнению Его заповедей, но они сами по себе настолько хороши, что человек в принципе может выбрать и только их, не выбирая Бога (а также может выбрать Бога, не выбирая их). Таким образом человеку дана свобода, но в то же время эта свобода не предполагает непременного уклонения человека во зло.

В условиях некоторого множества комплементарных (дополнительных) благ Бог для человека является в свободе, как и положено. Так или иначе навязываемое благо всегда теряет в своей благости. Достаточно вспомнить тех, кто ненавидел марксизм и всё левое, когда те были советской обязательностью, и со страстью обратился к марксизму и всему левому, когда те стали всего лишь личным выбором, причём не самым популярным. Абсолютное же благо должно являться в абсолютной свободе.

Не только прямое государственное давление является убийцей свободы. Свобода вообще является чрезвычайно нежной субстанцией, её могут повредить очень многие моменты: например, та же популярность или, скажем, условность выбора. Мы помним, что не только советская однопартийная, но и американская двухпартийная политическая система производили впечатление несвободы. Это сейчас между двумя партиями оформились явные различия и даже противоречия, а ещё совсем недавно всё это можно было разглядеть только под микроскопом. Поэтому о свободе политического выбора в Америке можно было говорить саркастически. Ради истинной свободы избираемые блага должны действительно, ощутимо различаться и в то же время быть сопоставимыми по мощи.

Ещё одним фактором упадка свободы можно счесть привычку. Когда для вашего выбора в течение долгого времени тасуются одни и те же возможности, это не только надоедает, но и начинает производить впечатление несвободы. В конечном итоге все дополнительные блага как бы сливаются в одно и воспринимаются как чисто техническая, формальная альтернатива. “Знаем мы все эти варианты”. И тут даже их дополнительность, которая изначально является как раз условием свободы, превращается в маркер противоположного: дескать, всё это подстроено, все давно договорились, “судьи куплены” и так далее. Так что выбирающие начинают склоняться к чему-то, что лежит вне системы взаимного дополнения, то есть уже собственно ко злу. Именно этим можно объяснить растущее внимание к нигилизму, к отрицанию все благ, включая и затерявшегося среди прочих Бога.

Бог, не являющийся человеку в абсолютной свободе, перестаёт быть для человека Богом. Он становится чем-то другим — предметом страстного отрицания, безразличия, лицемерия или даже идолопоклонства. Поэтому состав дополнительных благ должен постоянно расширяться, обновляться. Эта необходимость придаёт новый смысл выражению “философия — служанка теологии”. Философия, пользуясь разными источниками, должна постоянно обогащать свободу постигать и выбирать Бога, поставляя всё новые дополнительные блага или хотя бы их тени, намёки на них. Таким образом свобода выбора будет защищена от рутинизации.

Впрочем, речь может идти не только о тех благах, которые находятся в отношениях дополнения с прежними. Помимо дополнения и отрицания, между благами могут быть и другие отношения: например, нейтральность, когда они могут как стратегически дополнять, так и отрицать друг друга, то есть когда они стратегически друг друг безразличны. Конечно, если какие-то люди сделают эксклюзивный выбор в пользу таких благ, это может увести их от Бога. Но в то же время чей-то неправильный выбор может оказаться необходимым, чтобы множество других сделали правильный выбор и чтобы этот выбор осуществился.