Жизненная стратегия Платона — это соединение скептицизма и гедонизма. То есть речь идёт о сдвоенном критерии — соединении отвлечённой истины (праздного любопытства, отсутствия задачи) и удовольствия в качестве конечной цели человека.
Знание именуется высшим благом для человека во множестве мест у Платона. «Благо… должно быть не чем иным, как неким знанием. …Искусство это должно делать нас мудрыми и передавать нам знание, коль скоро оно хочет быть полезным и делать людей счастливыми» (Евтидем 292b). И постоянно подчёркивается, что это должно быть не практическое знание, которое существует для чего-то другого, а знание отвлечённое, существующее не для чего-нибудь, а для самого себя. В конечном счёте это знание, или созерцание, идеи блага — наивысшей из идей, а совершенная блаженная жизнь — это жизнь философа.

При этом довольно часто знание как конечная цель противопоставляется удовольствию. Часто, но не всегда. В «Протагоре» (351b-354е) Платон трактует благо как удовольствие: «все действия, направленные на то, чтобы жить беспечально и приятно, разве не прекрасны? А осуществление прекрасного разве не благо и польза?» (338b). Из-за этого некоторые, например Вл.Соловьёв, даже отрицали Платоновское авторство, приписывая его чуть ли не Аристиппу Киренскому.

Надо заметить, что Платон всегда различает благие удовольствия и неблагие, высокие и низкие. Гедонизм Платона — это эстетизм, то есть чистый гедонизм, без примесей. Только эстетическое удовольствие, то есть созерцание прекрасного, есть удовольствие незаинтересованное, удовольствие само по себе. Только здесь удовольствие как ценность, цель и критерий выступает в чистом виде. Все прочие удовольствия есть удовольствия по поводу реализации каких-то других ценностей. Например, сексуальное удовольствие есть удовольствие по поводу размножения (благоденствия рода): даже если его участники не стремятся к продолжению рода, удовольствие предполагает полусознательную игру, как если бы это было так (вот почему Хёйзинга напрасно вывел сексуальные игры за пределы понятия игры), не говоря уж о соответствующем инстинкте. Можно также наслаждаться здоровьем, почтением окружающих, работой и другими ценностями. Но именно вторая сторона сдвоенного критерия, отвлечённая истина, отсекает все удовольствия, которые ценны не сами по себе, и оставляет лишь те, которые тоже отвлечены от всех прочих ценностей.

Соединение двух ценностей, отвлечённой истины и чистого удовольствия, Платон производит явно, в двух своих поздних произведениях.

Сначала кратко — в «Законах» (663a-b):
Что, лишённое удовольствия, может явиться для человека справедливого благом? Скажи-ка, неужели слава и хвала со стороны людей и богов, хотя они и есть нечто благое и прекрасное, все же неприятны, а бесславие — наоборот? Конечно, нет, дорогой наш законодатель, скажем мы. Неужели неприятно никого не обижать и не быть никем обиженным, хотя это-то и есть нечто благое и прекрасное, и неужели же противное приятно, несмотря на то, что оно позорно и дурно? …учение, не отделяющее приятное от справедливого, благого и прекрасного, имеет по крайней мере то преимущество, что убеждает каждого человека желать благочестивой и справедливой жизни.

А затем развёрнуто — в «Филебе», последнем своём диалоге (Филеб 60с-61b, 65а):
Сократ. …природа блага отличается от всего прочего.
Протарх. Чем, Сократ?
Сократ. Тем, что живое существо, которому оно во всех отношениях, всегда и вполне присуще, никогда не нуждается ни в чём другом, но пребывает в совершенном довольстве. Не так ли?
Протарх. Именно так.
Сократ. А не пытались ли мы в своем рассуждении ввести порознь удовольствие и разумение в жизнь каждого — удовольствие, не смешанное с разумением, и разумение, не содержащее в себе ни малейшей примеси удовольствия?
Πротарх. Пытались,
Сократ. Но не показалось ли нам тогда, что ни то ни другое само по себе ни для кого не достаточно?
Протарх. Как не показаться!
Сократ. Если же мы сделали тогда какое-либо упущение, то пусть теперь кто-нибудь, возвратившись к нашей теме, найдёт более правильное решение, отнеся к одной и той же идее память, разумение, знание и истинное мнение и исследуя, захочет ли кто без них какого бы то ни было бытия или становления, не говоря уж об удовольствии, как бы велико и сильно оно ни было; захочет ли он всего этого, если у него не будет ни истинного мнения о том, что оно доставляет радость, ни какого бы то ни было сознания испытываемого им состояния, ни памяти об этом состоянии в течение хотя бы самого малого времени? То же самое следует сказать и о разумении: предпочтёт ли кто-нибудь разумение без всякого, даже самого краткого, удовольствия разумению, соединенному с некоторыми удовольствиями, или, с другой стороны, всяческие удовольствия без разумения удовольствию, исполненному разумности?
Протарх. Все это невозможно, Сократ, и нет надобности так часто возвращаться к этим вопросам.
…
Сократ. И теперь наше рассуждение показывает нам, как вначале, что благо нужно искать не в беспримесной жизни, а в смешанной.
…
Итак, если мы не в состоянии уловить благо одной идеей, то поймаем его тремя — красотой, соразмерностью и истиной; сложив их как бы воедино, мы скажем, что это и есть действительная причина того, что содержится в смеси, и благодаря её благости самая смесь становится благом.

Христианизация платонизма состояла в том, что на место одного из элементов двоицы истина-удовольствия встала ценность деятельной любви. Христианская ценность заменила гедонистическую, и теперь блаженством философа стала истина-любовь. Но изначально Платон предстаёт как истинный эллин, который выше всего ставит наслаждение досугом, заполненным отвлечёнными исследованиями.