Что слава и социальная гармония одно и то же, в нашей теперешней культуре далеко не очевидно. Почему-то там и тут мелькает убеждённость, будто можно прославиться вопреки тому, как к вам относятся другие и главное — как вы сами относитесь к другим. Что при этом достигается только дурная слава среди людей, мнение которых вас не интересует, то есть слава глубоко ущербная, неполноценная, почему-то упускают. Развернём всю последовательность ступеней славы.

Многие люди просто незаметны. Не только в масштабах общества, а даже в ближнем кругу. О них не говорят и не думают. Это настоящая трагедия для личности и травма для психики, особенно если человек только формируется. Когда вы не отражаетесь в отношении других к вам, вы как бы не существуете. В сообществах, где не принято выражать друг другу своё отношение или принято как-либо маскировать его, возникает своего рода социальный голод. У человека развивается естественная потребность утолить этот голод, желание хотя бы просто “существовать” для других, то есть знать, что о нём вообще знают и думают.

Если человек не был изначально таким незначительным в сообществе, ему можно устроить это в качестве наказания за что-то. В русском языке даже нет слова для такого мероприятия. Слово “замалчивать” всё-таки слабовато и не совсем об этом, а в английском есть очень красноречивое словцо “stonewall” — буквально “окружать каменной стеной”, глушить намертво.

Вот такой незамеченный или заглушенный человек, измученный социальным голодом, жаждет, чтобы о нём просто кто-то что-то думал и говорил — неважно кто и неважно что. Синдром Герострата — это по сути болезненное следствие социального голода, желание насытиться хотя бы помоями и объедками, хотя бы отравой. Проявляется такое состояние как раз в желании, чтобы о тебе думали и говорили как можно больше людей, кто бы ни были эти люди и каков бы ни был окрас их мыслей и слов. Рискну предположить, что наше общество сегодня подвержено этой болезни. Культуры отношения к другому и его выражения у нас нет, зато имеют место тупое либо злонамеренное замалчивание и глушение [1]. Поэтому скандал считается чуть ли не единственным путём к славе.

Однако в действительности это самая низкая ступень социальной реализации. Когда вы получили минимальное признание — признание самого факта, что вы существуете — вам нужно больше. Теперь вы хотите, чтобы о вас знали и думали не просто что-нибудь, а именно хорошее. Никому не нравится, чтобы его ненавидели или презирали, тем более массы людей. Вообще-то это неприлично и стыдно, а добрая слава есть нечто противоположное стыду. Поэтому о ней можно говорить как о благопристойности (ли, 礼). И поэтому многие готовы предпочесть хорошее отношение малого круга — тех, кого мы называем близкими — плохому или хотя бы двусмысленному отношению масс. Многие же иные уверены, будто легче изменить знак с отрицательного на положительный, когда уже многие вас знают, чем добиваться доброго имени с нуля.

Но даже хорошее отношение к вам большого числа людей ещё далеко не всё. Помимо знака отношения и числа относящихся, есть ещё качество отношения и качество относящихся.

Качество отношения не то же самое, что знак отношения. К вам может хорошо относиться тот, кто вас почти не знает — просто потому, что он хорошо относится вообще ко всем незнакомым людям, или потому, что он что-то хорошее о вас случайно услышал, или потому, что кто-то его обманул, может быть даже вы сами. Такое хорошее отношение стоит гораздо меньше, чем хорошее отношение человека, который вас действительно знает. Случайное или ложное отношение нестабильно, мимолётно. А подлинное отношение может длиться долго, хоть вечность, и выдерживать многие испытания.

Кроме того, вы ведь хотите внимания к себе, а чтобы вас по-настоящему узнать, нужно сосредоточить на вас значительное внимание. Вы хотите, чтобы те, кто хорошо к вам относятся, хорошо вас знали. Лучше всего — как самих себя (раппорт). Недаром говорят, что “счастье — это когда тебя понимают”. Вы хотите, чтобы хорошее отношение к вам было не придуманным и ложным, но адекватным и заслуженным. Такое отношение гораздо слаще. Отношение к вам должно соответствовать вам — вашим действительным заслугам. Поэтому оно может характеризоваться как гармония, или порядок (ли, 理).

Качество относящихся — это ваше собственное отношение к тем, кто как-либо относится к вам. Есть люди, мнение которых вам безразлично. Есть люди, мнение которых вы даже презираете, и если они вас как-нибудь похвалят, это станет поводом для стыда. Разумеется, вы ждёте хорошего отношения от тех, чьё мнение вы цените высоко, чьё мнение вам дорого. Круг этих людей необязательно совпадает с теми, кто хорошо вас знает. Это могут быть лично незнакомые вам люди, которые являются признанными знатоками в какой-нибудь области, где вы пытаетесь реализоваться. Но вы, конечно же, хотели бы и знать их лично.

В этом показателе отражается такое неочевидное для нашей культуры свойство славы (высших её ступеней, то есть собственно славы, а не суррогата), как взаимность (шу, 恕).

Итак, хотя известность лучше безвестности, а широкая известность лучше неширокой, но добрая слава лучше дурной, подлинная слава лучше ложной, вечная слава лучше скоротленной, слава среди славных лучше славы среди бесславных.

Если собрать воедино все отмеченные показатели славы, то высшая её ступень — это как можно более хорошее отношение к вам как можно большего числа людей, которые как можно более хорошо вас знают и к которым вы сами относитесь как можно более хорошо. В абсолютном идеале слава — это когда вы живёте в обществе, все члены которого идеально знают друг друга и идеально друг ко другу относятся. Это и есть то, что в конфуцианстве называется великое единение (да тун, 大同). Высшая ступень славы. Высшая ступень социальной гармонии.

[1] Не могу не заметить, что замалчивание и глушение таких людей и проектов, которые хотя бы в принципе могут быть важны для общества и которые вы сами считаете таковыми, хоть вольное, хоть невольное, есть гнусное злодеяние — как против личности, подвергающейся таким образом социальной пытке, так и против этого самого общества. Увы, у нас многие являются по крайней мере соучастниками таких злодейств.

1.

Все во всём разочаровались и неспособны ничему толком следовать, но в то же время никто не готов ни с чем расстаться. Экзистенциальный кризис только вначале вызывает энергический нигилизм, а в запущенной форме закономерно приводит к немочи. В этих обстоятельствах задача философии и философов — поиск новых смыслов (высших ценностей, конечных целей) и выработка условий такого поиска. Речь идёт не только о параметрах искомого, но и о том, что, учитывая вот эту слабость, а также опасливость, новые ценности по возможности не должны противоречить старым, то есть они должны быть комплементарными.

Времена разворачиваются так, что польза философии становится очевидна массам. Поиск новой мотивации жить должен быть организован: экспериментальные общины-лаборатории и проч. Экзистенциальная философия может ещё поконкурировать за ресурсы с философией сознания и её поисками бессмертия, с которым неизвестно что делать.

2.

Технически ситуация со смыслами сегодня благоприятна как никогда. Всё что вашей душе угодно: христианство во всех видах, атеизм во всех видах, сатанизм во всех видах, любые восточные учения, любые тайные учения Запада, любые учения аборигенов из самых затерянных уголков планеты, хотите — ультрасовременные учения на языке науки и техники, а хотите — кеметизм, друидизм и всё, что давно вроде бы умерло. К вашим услугам пародийные религии, религии на основе художественных произведений, любые субкультуры, аутентичные и футуристические, какой-нибудь новый феномен появляется чуть ли не каждый год. Всё это есть в абсолютной доступности, только ткни пальчиком: информация на всех языках, общины, посвящения, мистерии, можно изучать любые науки, любые древние манускрипты. В общем предельное разнообразие, предельная доступность и предельная свобода всё попробовать.

При этом, однако, отовсюду слышны стоны об отсутствии смысла, они как никогда громки и массовы. Это какой-то экзистенциальный парадокс современности. «В чём же смысл жизни?», — вопрос, который не устают задавать что ни день по много раз. Такое впечатление, что люди умирают от голода посреди ломящихся от изобилия столов. Что же случилось?

Может быть, всё приелось? Может быть, новые условия жизни требуют новых форм? Но новейшие системы научного атеизма, возникшие чуть ли не в 21 веке, находятся в том же положении, что какой-нибудь шаманизм из первобытных времён. Может быть, вообще больше не нужны никакие смыслы? Но тогда почему длятся и ширятся все эти мрачные всхлипы?

На основании примерно четверти века наблюдений и исследований в области сравнительного религиеведения и вообще истории мировоззрений рискну вынести суждение: с самими религиями и мировоззрениями ничего плохого не случилось, они по-прежнему могут ответить на возникающие у людей вопросы, творчески выражаться во всё новых культурных формах и адаптироваться к новым жизненным обстоятельствам. Взять то же христианство: вы всё так же можете встретить Христа, чей лик нисколько не поблек, взять свой крест и следовать за Ним. Аналогично со всеми прочими воззрениями. Ни Будда, ни Коран, ни Эпикур не устарели. Всё работает.

Но вот что устарело, так это в целом сама система конечных целей, которые лежат в основе разных культурно-исторических мировоззрений. По сути, со времён Христа человечество не открыло ни одной новой. Все мировоззрения, возникшие в нашу эру, это либо освежение, либо комбинации старых целей: например, ислам как новая форма библейской религии, сикхизм как соединение индуизма с исламом, протестантизм как новая форма христианства, растафарианство как соединение христианства с гедонизмом, New Age как новая форма язычества, коммунизм как соединение христианства с материализмом, кришнаизм как новая форма индуизма, саентология как соединение материализма с буддизмом и проч. и проч.

В каком смысле система устарела? Дело в том, что всякий идеал нуждается в зеркале, в другом идеале и сравнении себя с ним. Это сравнение даёт возможность посмотреть на собственный идеал с другой стороны, найти в нём нечто ранее ускользавшее или казавшееся само собой разумеющимся. Столкновение с каким-то новым идеалом всегда пробуждает творчество и часто рождает новые формы, но даже не в них дело. Достаточно просто посмотреть на иной идеал, чтобы вернуться к своему с обновлённым пониманием. Иногда людям надо глубоко погрузиться в другую систему, чтобы с новой страстью обратиться к своей, а иногда просто знать, что есть что-то ещё. История любого мировоззрения опирается как на вехи на серьёзные контакты с другими мировоззрениями. Но вот все контакты осуществились, и ничего нового как будто не ожидается. Все прочие идеалы уже давно известны, сравнение с ними себя исчерпало, даже собственный, родной идеал оказывается всего лишь одним из них, просто кирпичиком в тюремной стене, из-за которой не видно выхода.

Получается, человек устроен так, что ему всегда нужна какая-то новая перспектива. Иначе все прежние смыслы обесцениваются. Даже самые радикальные, прорывные, вызывающие, революционные конечные цели со временем обрастают рутиной, превращаются в традицию — в культурную окаменелость или маргинальную субкультуру. Таким образом, все уже найденные смыслы не плохи, но они нуждаются в новых углах зрения. То есть, например, христианство или ислам нуждаются в том, чтобы явились какие-то новые смыслы.

Да, это звучит странно, ведь “в любознательности нам нет нужды после Иисуса Христа, а в поисках истины — после Евангелия” (Тертуллиан, О прескрипции против еретиков, 7), а “если в этих книгах говорится то, что есть в Коране, то они бесполезны; если же в них говорится что-нибудь другое, то они вредны” (халиф Умар ибн аль-Хаттаб, 641 год). Однако выходит так, что без чего-то нового старые идеи не могут вдохновлять людей. Как раньше ислам и христианство внутренне обновлялись за счёт отталкивания от язычества, за счёт контакта с разными другими верованиями, вплоть до атеизма 18-20 веков, так и сейчас они нуждаются в подобном обновлении.  Причём это новое не должно непременно отрицать старое, но высветить его новым светом, показать под каким-то новым углом зрения, то есть освежить восприятие всех прежних конечных целей, заново наполнить их вдохновляющей силой.

Иными словами, искомые новые смыслы могут и должны быть комплементарны старым. Это первое условие телеонавтики как квеста за новыми конечными целями человеческой жизни. (Хотя, конечно, это чтобы только снять консервативный страх — может быть и радикальная телеонавтика.) Без этого квеста мы обречены умирать от голода посреди пира. То есть насущная задача философии, религиеведения, а также иных форм культурного поиска, включая искусство, опыты с изменёнными состояниями сознания и проч.., сегодня именно состоит в открытии новых конечных целей. Не решив эту задачу, мы довольно скоро окажемся неспособны решать никакие другие. К тому же, охота за новыми целями может оказаться самым захватывающим из всех возможных приключений.

Что же произойдёт, если вдруг что-нибудь будет найдено? Поиск закончится? Нет, котелок должен варить постоянно. Если мы хотим держать себя в тонусе, возможность нового смысла должна быть актуальной всегда. И даже если ничего не будет открыто, состояние поиска и открытости его результатам само по себе должно давать какие-то силы.

3.

Читая свой курс “Конечные цели человеческой жизни” для разных аудиторий, я обратил внимание, насколько легче воспринимается материал, когда всем комплементарным мировоззрениям противопоставляешь нигилизм. Наличие чего-то безусловно неприемлемого, то есть чего-то такого, что приемлемо только с собственной точки зрения, создаёт необходимое напряжение, без которого все прочие смыслы сильно теряют в своей вдохновляющей силе, особенно когда они собраны вместе. Таким образом, даже нигилизм, в котором абсолютно нет ничего положительного, играет положительную роль, “творит добро, всему желая зла”. Даже нигилизм оказывается нужен другим мировоззрениям.

В этом смысле так называемый метод абсолютной изоляции, предложенный Джорджем Эдвардом Муром ещё в начале 20 века для выявления высших ценностей (intrinsic values, буквально самоценностей), демонстрирует полный провал. Суть метода состоит в том, что если какая-то ценность остаётся одна в целом мире, а всё остальное исчезло, и это вас вполне устраивает, то это и есть высшая ценность. Сам же Мур пришёл к выводу, что если в мире, например, останется одно только удовольствие, но не будет ни знания, ни любви, ни каких иных благ, это его не устроит, хотя удовольствие присутствует во всех известных списках высших ценностей. Лучше пусть удовольствия будет несколько меньше, зато будет всё остальное. То же самое можно сказать о любом другом благе. Всякое благо нуждается в других благах. Как выяснилось, блага также нуждаются в своих тенях, чтобы продолжать оставаться благами, во всяком случае сохранять некоторую полноту своей благости.

Разумеется, если мы хотим найти какую-то новую высшую ценность, нам надо понять, во-первых, что такое вообще высшая ценность, то есть дать её аналитическое определение, а во-вторых, какие высшие ценности уже открыты, то есть дать набор синтетических определений.

Прежде всего, в дискуссии вокруг того, кто или что является носителем высшей ценности, может ли ею быть какая-то вещь или какое-то состояние дел, я солидаризуюсь с Кантом: высшая ценность может быть только состоянием самого человека. Любые вещи или “состояния дел” (как любят выражаться англо-американские философы) есть лишь преходящие и привходящие средства для осуществления данного состояния.

С моей точки зрения имеется восемь непосредственных критериев высшей ценности (конечной цели человеческой жизни, блага самого по себе) и один косвенный.

Непосредственные:
1) ясность и отчётливость (благо можно легко и в красках себе представить и выразить);
2) предельность (не оно ради чего-то, а всё ради него);
3) универсальность-1 (в принципе пригодно для всех людей, а не только для каких-то их разрядов);
4) универсальность-2 (независимость от преходящих обстоятельств);
5) вечностность (проецируемость в вечность, то есть с этим можно быть хоть вечно, на этом можно остановиться);
6) нормативность (оно является источником оценок для всего остального; критерий Родерика Чиcхолма);
7) метафизическая нейтральность (не оно определяется картиной мира, а картина мира им);
8) онтологичность (сквозь него открывается самостоятельное измерение бытия).

Косвенный: такое благо проявляет себя в истории как доминанта, вокруг которой складывается устойчивая, потенциально кросскультурная мировоззренческая традиция, то есть им могут заинтересоваться люди любой эпохи и любого региона, и эта заинтересованность непременно порождает то тут, то там некоторое культурное движение со множеством участников.

Критерий всё того же Мура — высшее благо хочется хотеть — мне кажется странным. Тут, по-видимому, сказывается всё тот же наивный реализм, каковым пронизана вся англосаксонская традиция философствования: дескать, есть нечто “объективно правильное”, и если даже ты этого по какой-то случайной причине не хочешь, ты всё равно хочешь быть правильным.

Что касается набора действительных высших ценностей, то самым полным в западной философии на сегодня считается список, который дан Уильямом Франкена в его книге “Этика” 1973 года (Frankena W.K. Ethics. Englewood Cliffs: Prentice Hall, 1973. P.87-88):
жизнь, сознание, деятельность;
здоровье и сила;
удовольствие и удовлетворённость всевозможных видов;
счастье, блаженство, довольство и т.п.;
истина;
знание и верные суждения различных видов, понимание, мудрость;
красота, гармония, соразмерность в созерцаемых предметах;
эстетический опыт;
нравственно добрые наклонности или добродетели;
взаимное расположение, любовь, дружба, сотрудничество;
честное распределение благ и неприятностей;
гармония и баланс в собственной жизни;
власть и опыт различных достижений;
самовыражение;
свобода;
мир, безопасность;
приключения и новизна;
добрая репутация, честь, почёт.

Франкена не стремился дать ни исчерпывающий, ни как-либо структурированный список, он просто перечислил всё, что встречалось ему в литературе, поэтому нет смысла данный набор критиковать. Он и сам отметил, что некоторые ценности туда не включены и что перечень в целом открыт. Желающие могут сравнить этот список с моим и отметить некоторые совпадения.

Соответственно, предметом телеонавтики является нечто такое, что соответствует всем перечисленным критериям, но не входит в список уже известных ценностей. Хотя, конечно, решающим критерием остаётся опыт, и если сам телеонавт захотел посвятить себя открытой им новой конечной цели или кто-то другой ею вдохновился, а также если мы не находим ничего похожего в предшествующем опыте человечества, можно говорить об успехе.

Притом, когда мы говорим о непохожести, речь не идёт обязательно о полном незнании той или иной ценности. Христос принёс людям откровение деятельной и жертвенной любви, но это не значит, что до того люди вообще не знали, что такое деятельная и жертвенная любовь. Просто они не знали всей её полноты и им не приходило в голову сделать её смыслом всей своей жизни. Для этого понадобилась жертва космического масштаба, открывшая нам этот путь.

Не исключено, что нечто подобное понадобится и в дальнейшем, хотя у каждой ценности своя дорога к человеческому сердцу. Например, историки говорят, что перед пришествием Христа были такие группы в рамках иудаизма, которые удалились в пустыню, чтобы просто сидеть и ждать мессию. Сидеть и напряжённо ждать, не вставать, пока что-то не прояснится — тоже способ. Этим способом, например, открыл новую высшую ценность Будда.

Хотя, как по мне, без экзистенциальной философии и сравнительного религиеведения в этом деле никак не обойтись.

4.

Одним из заметных свойств нынешней эпохи, презрительно именуемой постмодерном, является перенасыщенность культуры. Это выражается, в частности, в том, что уже всё было и нет такого жеста (в широком смысле этого слова), который не был бы повторением, цитатой. В первую очередь речь идёт о различных мировоззрениях, история которых уже знает всех возможных героев, святых, мыслителей, пророков, предателей, отступников, блудных сынов, лицемеров, фанатиков, скептиков и проч. и проч. Искренне, будто в первый раз, делать то же, что и они, невозможно — это будет либо тупая пародия, либо ироничная игра. Более того, даже если что-то и осталось неисполненным, об этом мало кто знает, а общее настроение таково, что что бы вы ни придумали, это уже было сделано не один раз. И даже когда кому-либо действительно открывается возможность, например, мученичества за веру, он сам волей-неволей относится к этому не так же серьёзно, как его предшественники, понимая всю цитатность происходящего. Тем более это касается его потенциальных мучителей и посторонних наблюдателей с телефонными камерами наперевес. Именно из-за этого современную культуру пронизывают глупая юмористичность и чуть ли не врождённое актёрство. Всё превращается в какие-то роли и таким образом заведомо выхолащивается.

Новая подлинность возможна только в условиях действительно новых отношений, а последние нуждаются в новых участниках. Атеист и христианин уже не могут друг другу ни сказать, ни сделать ничего нового. Так же как иудаист и язычник, буддист и конфуцианец, мусульманин и кришнаит и т.п. Какое-то время некоторое оживление вносили так называемые “секты”, то есть относительно новые религиозные движения. Но очень скоро выяснилось, что ничего существенно нового в них нет — только комбинации старого или просто новые оболочки. Интерес к этой теме снижается на наших глазах, и многие, казалось бы, вызывающие религиозные феномены (тот же кришнаизм, саентология, мормонство, неосатанизм и проч.) уже заняли своё вполне респектабельное место в культуре.

Впрочем, именно стихия религиозного творчества является наиболее вероятным источником действительно новой конечной цели, из-за чего, в частности, я выступаю за самую широкую религиозную свободу. Так, наиболее интересной попыткой в этой области на сегодня является дискордианство, возникшее в начале 60-х годов 20 века, а также связанные с ним течения (вроде магии хаоса), где вышей ценностью объявлен собственно хаос. Характерно, что это пример как раз радикальной телеонавтики, когда новооткрытая конечная цель скорее всего некомплементарна большинству старых. Ни христиане, ни атеисты, ни язычники, ни нигилисты с приверженцами хаоса ещё не взаимодействовали, и тут в принципе могут возникнуть по-настоящему новые сюжеты, образы, жесты, идеи. Если, конечно, эта высшая ценность действительно укоренится в человеческих сердцах и вдохновит своих сторонников на какие-то оригинальные проявления.

Joan Miró, Paysage [Le lièvre], 1927

Так не оставить ли всё это дело на самотёк, понадеявшись на народную самодеятельность? Море религиозной жизни непременно выбросит из своих тёмных глубин что-нибудь достаточно оригинальное. Однако как раз отмеченная рефлексивность нашего времени, которая заставляет нас постоянно оглядываться на уже существующие примеры, является одновременно и препятствием на пути самобытного творчества, и основанием для сознательного подхода к данной задаче. Образ основателя нового учения нынче такой же избитый и комичный, как всё остальное. Необходим какой-то новый институт.

К тому же, именно этого ныне обыватели всё чаще требуют от философов. За смыслом жизни они обращаются уже не к священникам и не к теологии, а прямо к её служанке. “Философ? Отвечай, в чём смысл жизни”. А иначе какой же ты философ. Фронт отчаяния прорван на очень широком участке и докатился до самого глубокого тыла, где философы долгое время отсиживались со своими академическими интересами. Сами священники уже порой требуют от философов — даже не помощи, а прямо выполнения священнической работы: разъяснения, утешения, воодушевления и проч. И главный вопрос, который исходит от наиболее дальновидных из религиозных деятелей: если всё так хорошо, то почему всё так плохо? Если все ответы найдены и отшлифованы до полного блеска, почему они никого или почти никого не вдохновляют? Понятно, что философы могут отреагировать на это как угодно (на то они и философы), хоть бы и вообще повернуться спиной. Но можно и помочь.

5.

Представим себе, что на свете был бы только один выбор — Бог и Его заповеди. Нет в жизни другого блага, кроме Бога. Было бы это правильно? Ведь Бог хочет, чтобы Его выбирали свободно. Но в то же время Бог не хочет соблазнять человека чем-то заведомо дурным и ставить вопрос так: либо Он, либо Его отрицание, то есть зло. Это было бы по сути всё то же отсутствие выбора. Как же быть?

Для этого Бог и допустил комплементарные альтернативы, то есть некие блага, которые отличаются от Бога и Его заповедей, но при этом не отрицают их, а, напротив, дополняют. Эти дополнительные блага могут быть выбраны наряду с Богом и способствовать исполнению Его заповедей, но они сами по себе настолько хороши, что человек в принципе может выбрать и только их, не выбирая Бога (а также может выбрать Бога, не выбирая их). Таким образом человеку дана свобода, но в то же время эта свобода не предполагает непременного уклонения человека во зло.

семь добродетелей

В условиях некоторого множества комплементарных (дополнительных) благ Бог для человека является в свободе, как и положено. Так или иначе навязываемое благо всегда теряет в своей благости. Достаточно вспомнить тех, кто ненавидел марксизм и всё левое, когда те были советской обязательностью, и со страстью обратился к марксизму и всему левому, когда те стали всего лишь личным выбором, причём не самым популярным. Абсолютное же благо должно являться в абсолютной свободе.

Не только прямое государственное давление является убийцей свободы. Свобода вообще является чрезвычайно нежной субстанцией, её могут повредить очень многие моменты: например, та же популярность или, скажем, условность выбора. Мы помним, что не только советская однопартийная, но и американская двухпартийная политическая система производили впечатление несвободы. Это сейчас между двумя партиями оформились явные различия и даже противоречия, а ещё совсем недавно всё это можно было разглядеть только под микроскопом. Поэтому о свободе политического выбора в Америке можно было говорить саркастически. Ради истинной свободы избираемые блага должны действительно, ощутимо различаться и в то же время быть сопоставимыми по мощи.

семь китайских богов счастья

Ещё одним фактором упадка свободы можно счесть привычку. Когда для вашего выбора в течение долгого времени тасуются одни и те же возможности, это не только надоедает, но и начинает производить впечатление несвободы. В конечном итоге все дополнительные блага как бы сливаются в одно и воспринимаются как чисто техническая, формальная альтернатива. “Знаем мы все эти варианты”. И тут даже их дополнительность, которая изначально является как раз условием свободы, превращается в маркер противоположного: дескать, всё это подстроено, все давно договорились, “судьи куплены” и так далее. Так что выбирающие начинают склоняться к чему-то, что лежит вне системы взаимного дополнения, то есть уже собственно ко злу. Именно этим можно объяснить растущее внимание к нигилизму, к отрицанию все благ, включая и затерявшегося среди прочих Бога.

Бог, не являющийся человеку в абсолютной свободе, перестаёт быть для человека Богом. Он становится чем-то другим — предметом страстного отрицания, безразличия, лицемерия или даже идолопоклонства. Поэтому состав дополнительных благ должен постоянно расширяться, обновляться. Эта необходимость придаёт новый смысл выражению “философия — служанка теологии”. Философия, пользуясь разными источниками, должна постоянно обогащать свободу постигать и выбирать Бога, поставляя всё новые дополнительные блага или хотя бы их тени, намёки на них. Таким образом свобода выбора будет защищена от рутинизации.

Впрочем, речь может идти не только о тех благах, которые находятся в отношениях дополнения с прежними. Помимо дополнения и отрицания, между благами могут быть и другие отношения: например, нейтральность, когда они могут как стратегически дополнять, так и отрицать друг друга, то есть когда они стратегически друг друг безразличны. Конечно, если какие-то люди сделают эксклюзивный выбор в пользу таких благ, это может увести их от Бога. Но в то же время чей-то неправильный выбор может оказаться необходимым, чтобы множество других сделали правильный выбор и чтобы этот выбор осуществился.

Тревога — это идолопоклонство, поклонение каким-то переменчивым силам, будто они хозяева вашей судьбы.

Тревога — это цепляние, болезненная зависимость от каких-то будущих благ или страх их скорой потери.

Тревога — это забота о ближних, сопряжённая с чувством бессилия им помочь.

Тревога — это попытка контролировать неподконтрольное, желание властвовать над тем, что сильнее вас.

Тревога — это постоянное состояние в погоне за удовольствиями: вдруг вы что-то упускаете, вдруг скоро упустите.

Тревога — это воображаемый вред здоровью, который в то же время является действительным.

Тревога — это связь с близкими, которые не рядом, это сознание себя частью рассеянного целого.

Тревога — это знак неизведанного, новое направление познания.

Тревога — это сообразный ответ на беспорядок, благородный муж всегда тревожится, видя нестроения вокруг или внутри себя.

В чём же комплементация тревоги? В том, что пока вы это читали, осознавая разные её измерения, ваша тревога уменьшилась.

Разные мировоззрения – это разные организации одного и того же набора высших ценностей, или, что то же самое, конечных целей человеческой жизни. Поэтому те девять ценностей, которые лежат в основе комплементарной системы, можно обнаружить в любой культуре: и в христианской, и в мусульманской, и в индийской, и в китайской.

Начнём с индийской, поскольку в ней была осознана и разработана целая система целей человека – пурушартха (puruṣārtha). Наиболее ранние её упоминания относятся к рубежу нашей эры, со 2 века до н.э. до 2 века н.э. – это Брахмасутры (III 4 1) и комментарии грамматиста Патанджали на сутры Панини (II 2 34). Первоначально в неё входят всего две цели – дхарма и артха. В первые века нашей эры к ним прибавляется кама, так что они уже составляют триваргу. Примерно тогда же авторитетная Натьяшастра, авторство которой приписывается легендарному мудрецу Бхарате, вместо камы устанавливает ящас. Наконец, в середине первого тысячелетия нашей эры к ним прибавляется мокша. Таким образом складывается классическая чатурварга: дхарма, артха, кама, мокша, а также примкнувшая к ним пятой ящас. Само собой, обсуждается распределение жизненных целей по возрастам (Камасутра I 2 2-4), по социальным слоям, в данном случае по варнам (там же I 2 15-16), и по типам личности, в данном случае по гунам (Ману-смрити XII 38).

Проще всего с камой – это удовольствие. Артха – это польза и материальный успех, то есть контроль. Ящас – это слава, то есть социальная гармония. Мокша – это освобождение в смысле преодоления границ между индивидуальным я и родовой природой, то есть абсолютизированное благоденствие рода, сердцевина индуизма. Процесс развития индийской родовой философии достиг своего апогея в лице Шанкары, и с этих пор большинство индусских мыслителей называют мокшу главной целью человека, безусловно превосходящей все прочие, тоникой в ряду нот-ценностей-целей индийской жизненной мелодии.

Сложнее всего истолковать дхарму. Обычно пишут, что дхарма – это нравственный и/или религиозный долг. Но долг не цель, а средство. Также переводят это слово как заслугу. Но и заслуга не цель, цель то, что заслуживается. Вероятно, в каких-то контекстах дхарма была тем же, что мокша, то есть заслуживанием религиозной цели, освобождения. Но затем мокша окончательно выделилась как самостоятельная цель. Каково же собственное значение дхармы как высшей цели? Во всех случаях подчёркивается её деятельный характер в противовес созерцательности мокши, а также нравственность, то есть ориентированность на других, в противовес эгоистичности артхи, камы и ящаса. «Дхарма то же, что и правда. Потому и говорят, что говорящий правду говорит дхарму, а говорящий дхарму – правду. Они одно» (Брихадараньяка-упанишада I 4 14). Согласно дхарме, каждый человек должен воздерживаться от причинения вреда живым существам, говорить правду, жить чисто, быть благожелательным, прощать (Артхашастра I 3 13). Наконец, в Бхагаватгите появляется понятие «своя дхарма» (свадхарма): «Если ты не совершишь этого добродетельного сражения, тогда, лишившись своей дхармы и славы, приобретёшь грех» (II 33); «Лучше своя дхарма плохо исполненная, чем хорошо исполненная чужая» (III 35); «…лишь преданный своему делу человек достигает совершенства» (XVIII 45). Всё это вместе позволяет отождествить дхарму с самореализацией, или деятельной любовью. Понятно, что, не будучи тоникой индуизма, эта ценность не могла получить здесь такого развития, как в христианстве. Тем не менее подобие или прообраз христианской деятельной любви здесь явно проступает. Согласно Брахмасутра-бхашье Шанкары, реализация дхармы есть абхъюдая, то есть некий подъём, который может пониматься и как воодушевление, и как жизненный успех. Мыслители 20 века уже явно трактуют дхарму как самореализацию. Ауробиндо Гхош в «Эссе о Гите» пишет, что дхарма есть отношение внешней жизни к внутренней, развитие действия из души, что она соответствует индивидуальным дарованиям и является средством самовыражения. Ганди говорит, что свадхарма – это служение ближайшему окружению. Ученик Ганди Виноба Бхаве в полном соответствии с современными веяниями насчёт призвания утверждает, что дхарма человека сегодня не такова, как 10 лет назад, а через 10 лет опять будет другой.

Итак, дхарма, артха, кама, мокша, ящас, то есть самореализация, контроль, удовольствие и социальная гармония. А что же остальные четыре цели человека? Они также присутствуют в индийской культуре, им уделяют внимание индусские авторитетные тексты, но поскольку их претензии на роль тоники не были удовлетворены, эти цели сформировали собственные традиции, осмысляемые индуизмом как шраманские, то есть самопальные, и еретические.

Начнём с удовлетворения любопытства, для которого можно использовать такие важные категории, как джняна (знание) и сатья (истина). Для ортодоксального индуса нет никакого знания и никакой истины вне мокшы (для Шанкары джняна и есть мокша). Но был в Индии и свой скептицизм, который доводил любопытство до предела, подвергая сомнению даже авторитет Вед. Он известен под именем чарвака.

Широко известно, что нирвана как цель тоже сформировала собственную традицию и именно в Индии получила наибольшее развитие. Однако внимание ей уделено не только в буддийских текстах, но также в текстах адживики (индийского материализма) и джайнизма. И, разумеется, в индусских, взять хотя бы ту же Бхагаватгиту (см. V 23-26, II 72, VI 15).

Наконец, идея достоинства, связанная с трансценденцией всякого поклонения, также имеет глубокие корни в индийской культуре. Уже в знаменитых Йогасутрах Патанджали, то есть не позднее 5 века, дан принцип ишвара пранидхана, буквальное значение которого в точности совпадает со значением слова «ислам» – предание себя Богу. В 15 веке мудрец Рамананда начинает традицию ниргуна бхакти, то есть преданного служения Тому, у Кого нет качеств, апофатическому, запредельному, ни на что не похожему Божеству. Через посредство Кабира эта традиция вылилась в сикхизм.

Отдельно стоит здоровье как цель и ценность. Она не вошла в пурушартху и не сформировала собственного мировоззрения, однако мало кто в Индии, а сегодня и во всём мире, не слышал об аюрведе. Аюс – это и есть здоровье, жизнь, долголетие, в общем всё то, что входит в это измерение бытия. Индийская культура здоровья оказалась настолько развитой, что в ней было сформировано и представление о предельном идеале в этой сфере, то есть о вечной молодости. Кайя кальпа (вечное тело) – конечная цель и высшая ценность, вокруг которой сложилась своя субтрадиция: натхи.

Таким образом, дхарма, артха, кама, ящас, мокша, джняна (сатья), нирвана, ниргуна бхакти, аюс – это комплементарная система по-индийски. А практика соединения различных сторон жизни, связанных с теми или иными целями, преодоления противоречий между ними — это пурушартха йога.

Разные мировоззрения по-разному мобилизуют людей на те или иные виды деятельности. Многие системы страдают слабостью и/или необязательностью своих требований, что является причиной слабости и отсталости соответствующих обществ и государств. Но есть стандартные способы усилить мобилизационный эффект, выжимающие из мировоззренческих систем максимум. Например, можно представить, что наступила некая чрезвычайная ситуация, лучше всего война в метафизическом масштабе. Все требования теперь усиливаются, выполнять их надо неотступно. Или можно представить, что наступили последние времена. Скоро будет подведён последний итог всем действиям, надо быть готовым. Оптимальный вариант, конечно, соединение того и другого — последняя битва. Это предельный усилитель, который действует в отношении любого мировоззрения. Даже гедонизм можно сделать военно-апокалиптическим: скоро мир захватят мрачные аскеты и жизнь навеки превратится в мрачный Сизифов труд, поэтому некогда увиливать — надо показать образец веселья.

Подобные способы, однако, имеют и оборотную сторону: они недолговечны. Война и последние времена заведомо неестественные и временные состояния. Сознание жизни как войны или жизни как идущей к скорой гибели даёт кратковременную вспышку, но быстро выдыхается. К тому же, вызываемое таким сознанием напряжение легко выходит за допустимые пределы, люди не выдерживают и начинают действовать иррационально. Поэтому предпочтительнее способ чуть более умеренный, зато и более стабильный — соревнование.

Америка родилась из соревнования протестантских сект. Они тягались друг с другом на предмет того, кто честнее, прежде всего кто честнее работает. Со временем американское сектантство вышло за пределы христианства, а соревнование вышло за пределы Америки. Соревнование заразительно, теперь оно так или иначе затрагивает всех.

Поначалу мировоззренческие группы включаются в те соревнования, которые затрагивают их главную ценность. Как правило, это те области, в которых они и более всего сильны. Протестанты кичатся тем, что они самые трудолюбивые. Буддисты — тем, что они самые безмятежные. Коммунисты — тем, что они самые справедливые. И так далее. Но вскоре соревнование захватывает их полностью, и они начинают соревноваться даже в том, чем они обычно пренебрегали. Язычники начинают претендовать на большие трудолюбие и предприимчивость, мусульмане заявляют о своей многочисленности (хотя они уступают христианам по абсолютным цифрам, а индусам по динамике), атеисты-материалисты с пеной у рта доказывают, что они самые нравственные, даже буддисты обижаются, если допустить сомнение в том, что буддизм способствует индустриальному подъёму. Кто богаче, у кого чище на улицах, чьи храмы красивее, с кем безопаснее — всё это и много чего ещё становится предметом соревнования.
Из-за этого происходит естественная комплементаризация мировоззрений. Ведь чтобы успешно тягаться с кем-то в той области, которая для тебя второстепенная, а для него главная, надо переключить своё внимание, сделать хотя бы на какое-то время главной эту другую ценность. Например, протестанты с ревностью и завистью смотрят на безмятежность буддистов и, чтобы угнаться за ними, должны в какой-то мере усвоить буддизм, перенять его культуру безмятежности. А если мусульмане с завистью и ревностью смотрят на успехи протестантов, они должны в какой-то мере усвоить протестантскую культуру труда и предпринимательства. Итог этого процесса — все будут соревноваться со всеми и во всём — этакая олимпиада добродетелей. Это неизбежно, ведь невозможно игнорировать, когда кто-то хвастается тем, что пусть и не является для тебя самым важным, но всё равно имеет значение. Ведь всё, что является главной ценностью в других мировоззрениях, важно и для вас, просто занимает место чуть пониже.

Вызов, который бросают разные дисциплинарные культуры друг другу, даёт надежду носителям каждой из них в условиях современной борьбы. В том числе, например, носителям православной культуры, которые должны теперь показать, что именно они самые честные, предприимчивые, свободные и счастливые. Вот почему свобода убеждений, которую также называют свободой совести, свободой вероисповеданий и проч., жизненно важна для любого общества и государства. Уклониться от соревнования невозможно. Даже если вы заявите о своём неучастии, результат всё равно увидят и посчитают. Закрыться — значит обречь себя на поражение.

Ценность — это цель.

Например, некая вещь вам дорога как память о близких. Память о близких цель, а эта вещь средство. Ценность вещи определяется её связью с целью.

Высшая ценность есть конечная цель.

Чем ценна память о близких, то есть зачем она нужна? Память о близких есть средство единения с близкими, даже если они далеко или их уже нет с вами. Единение с близкими есть высшая ценность, от которой память производное, и высшая цель, для которой память средство.

Всякая конечная цель есть состояние, в котором можно пребывать бесконечно.

За конечной целью по определению нет уже никаких других целей. Значит, на достижении этой цели мы останавливаемся навеки. То, на чём можно остановиться, и есть высшая ценность, сообщающая ценность всему, что к ней ведёт.

Бесконечность есть признак высшей ценности. Если вы не готовы пребывать с чем-то вечно, это не высшая ценность. Помимо длительности, аспектом этого признака, является применимость к любым изменчивым обстоятельствам, универсальность. Что бы ни случилось, вы готовы пребывать с вечной ценностью.

Например, деньги не конечная цель. Деньги для чего-то. Когда на деньги нечего купить, они обесцениваются. Но при любых обстоятельствах важна власть, возможность контролировать ситуацию, одним средств которой зачастую являются деньги. Всегда иметь много денег, даже если на них нечего купить или если за них могут наказать, едва ли захочется. А вот иметь власть над обстоятельствами хочется всегда, как бы ни повернулись события.

То же самое можно сказать об удовольствии, здоровье, познании, ладе с окружающими, достоинстве, деятельной любви, свободе от зависимостей, благоденствии рода. Присовокупите к этим ценностям «при любых обстоятельствах», «что бы там ни было», «всегда» и т.п., и увидите, что это высшие ценности.

Каждая ценность требует от человека дисциплины. Даже удовольствие предполагает работу над собой, поскольку многие удовольствия требуют борьбы, а некоторые, особо изысканные, требуют развития личности. Что же говорить, например, об академической дисциплине, без которой нет познания, или гигиенической дисциплины, без которой нет здоровья.

Учитывая это, комплементаризм, хотя и кажется чем-то безумно революционным, на самом деле является умножением самодисциплины. Раньше вы подчинялись только правилам самореализации, а теперь ещё и правилам освобождения от зависимостей. Раньше вы подчинялись только правилам борьбы за контроль, а теперь ещё и правилам благоденствия рода. И так далее в том же духе. Прежние правила никуда не деваются, но лишь дополняются новыми. Это касается и религиозного выражения тех или иных методологий. Мусульманин не отказывается от шариата, но берёт на себя ещё и панча шилу, как это делают ученики школ Гоенки в арабских странах. Христианин не отказывается от следования заповедям и канонам, но принимает ещё и конфуцианский этикет, как это делали иезуиты.